«Всегда найдется тот, кто лучше знает, как тебе страдать»: история Марии Агутиной
После встречи с Машей Агутиной хочется посмеяться в лицо собственным проблемам, таким надуманным и дурацким. Уже четыре года она учится жить заново – с тех пор как не стало ее маленького сына Матвея, родившегося с одним из самых тяжелых пороков сердца, СГЛОС. Мы не сомневаемся в том, что этой мудрой красивой женщине хватит сил справиться с горем, поэтому попросили Машу рассказать свою историю – возможно, кому-то важно услышать ее прямо сейчас.
«У тебя ребенок умер, а ты на Бали развлекаешься», – написала знакомая под моей фотографией в «Фейсбуке (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации)». В нашем чудесном обществе на каждого страдающего всегда найдется тот, кто лучше знает, как тебе страдать. Знает, что ты при этом должен чувствовать, как себя вести, что говорить. Человек, потерявший ребенка, не имеет права на счастье, потому что это аморально: ты должен облачиться в черное и немедленно исчезнуть, чтобы никого не раздражать. И не думать о том, как жить дальше, потому что твоя жизнь уже не имеет смысла: просто страдай и, пожалуйста, делай это убедительно.
Я всегда была уверена, что наши дети становятся нашими не случайно. Мы даны им не для того, чтобы читать мораль, а чтобы вместе пройти отрезок пути. Наш с Матвейчиком путь был недолгим. Но это только на первый взгляд: для меня он оказался целой жизнью. Без этого крошечного человека, так мало и в то же время так безумно много успевшего сделать за свои год и одиннадцать месяцев, я никогда бы не стала тем, кем стала. Не поняла бы, как много могу. Да что там много: единственным моим утешением после его смерти стала мысль о том, что я сделала вообще все. И возможное, и – что более важно – невозможное.
Раньше я думала, что порок сердца – это одно заболевание. На самом деле пороков очень много, около сотни. У Матвея диагностировали СГЛОС – синдром гипоплазии левых отделов сердца. Еще совсем недавно этот диагноз был смертельным в 100 % случаев, но сегодня таких пациентов оперируют. В Америке это начали делать лет 40 назад, а у нас вот буквально вчера. Коррекция проходит в несколько этапов. Первый – это операция Норвуда, которая нужна в первые дни после рождения, иначе малыш погибнет. Затем в 6—7 месяцев делают операцию Гленна. Нам с Матвеем один благотворительный фонд помог уехать на эту операцию в Америку, в одну из лучших клиник детской кардиохирургии в мире, и это было настоящее чудо. А вот до третьей операции, Фонтена, – той самой, которая дает шанс на полноценную жизнь, – мы не дотянули. Матвейчик заболел. Это было обычное ОРЗ, которое для любого другого ребенка не представляло бы опасности. Но у Матвея была только половина сердца – правая, поскольку левая так и не развилась, – и она с осложнениями не справилась. Я каждый день вызывала скорую, приезжали врачи, осматривали нас и уезжали. Когда состояние стало критическим, нас забрали и положили в инфекционное отделение. Там в ответ на мою просьбу немедленно показать ребенка кардиологу врачи разводили руками: «У нас кардиолога нет. Будет через два дня». Наверное, это были самые долгие два дня в моей жизни, потому что длились они примерно вечность и еще пару веков, а когда кардиолог, наконец, пришел, моего Матвейчика уже не было в живых. Он перестал дышать у меня на руках, и его забрали в реанимацию. Потом ко мне вышла врач и растерянно сказала: «Простите, но мы правда не знаем, что делать». На часах было четыре утра, и мы звонили нашему питерскому кардиохирургу Рубену Рудольфовичу, который делал Матвею самую первую операцию. Тот по телефону инструктировал московских докторов, а я в это время видела сквозь стекло реанимации, как врачи пытаются вернуть к жизни маленькое тело моего сына, и понимала, какой это все абсурд. «Ваш ребенок скончался», – единственные слова, которые я помню из больницы, потому что все остальные больше не имели значения. Все происходило в каком-то полубреду и тумане. В нем не было вообще ничего, даже слез, потому что плачешь ты живым человеком, а я на тот момент уже умерла. Умерла в ту же секунду, когда перестала биться крошечная правая половинка Матвейкиного сердца, в которой умещалось столько любви, что хватило бы на множество сердец. До этого мне казалось, что я готова ко всему. Я представляла смерть Матвейчика сразу после его рождения. Я представляла ее после первой операции и во время бессонных ночей, когда прислушивалась, дышит он или нет. Но не сейчас. Не в этой холодной больнице с ее леденящим душу равнодушием врачей. Мы столько уже пережили, столько раз победили, оставалось сделать всего один шаг. Но в самый неожиданный момент победила смерть. И теперь я понимаю, что к смерти нельзя быть готовым. Даже когда ее ждешь.
Я никогда не забуду, как Алена, моя старшая дочь, сказала мне: «Мам, я Матвея любила даже больше, чем тебя». Мне тогда стало по-настоящему страшно за нее, и я подумала: «Господи, что с ней сейчас происходит?!» Аленка очень закрытая, ранимая, и я понятия не имею, что творится у нее в голове. Возможно, где-то в глубине души... даже боюсь это знать. Смерть Матвея нас и сблизила, и в то же время отдалила: прошло четыре года, а мы до сих пор ни разу это не обсуждали вот так, чтобы сесть друг напротив друга, выговориться и нареветься. Я знаю, что пока мы не готовы к этому разговору. Но он обязательно случится – это я знаю тоже. А еще я до сих пор чувствую свою вину перед ней, потому что целый год прожила на Бали, оставив ее, девочку-подростка, в Москве с мамой. Мама со мной из-за этого не разговаривала, а Алена, мудрая 12-летняя Алена, меня не оттолкнула: мы с ней все время были на связи.
После похорон мне говорили: «Маш, если ты сейчас не уедешь из Москвы, сойдешь с ума». Я и сама понимала, что своей депрессией могу навредить не только себе, но и близким. Мне было все равно, жива я или мертва, для меня это были одинаковые состояния. Дом, где все напоминало о сыне, а рыдания мамы не прекращались 24 часа, стал для меня тюрьмой. Я поняла, что погибну, в буквальном физическом смысле погибну, если эта реальность хотя бы на время не сменится другой – той, в которой никто не будет знать мою историю. Где никому не нужно будет меня утешать, опускать глаза в пол и подбирать правильные слова. Друзья купили мне билет на Бали, и я улетела. Вместе с дочкой и племянником. Потом к нам прилетела моя мама и через две недели забрала детей в Москву готовиться к школе, а я должна была вернуться 1 сентября. Утром 1-го я открыла глаза, расплакалась и поняла, что никуда не полечу. Это было даже не сомнение, а четкое осознание: нет, невозможно – как не может безногий пробежать марафон. Я не представляла, что буду делать на Бали. У меня не было ни лишних денег, ни планов. Я только знала, что должна написать дочери и обо всем честно рассказать. Надеюсь, когда-нибудь она сможет меня понять, потому что я сделала это и ради нее тоже – чтобы вернуться к ней психически здоровым человеком.
А когда я вернулась, у меня спрашивали: «И чем ты там целый год занималась?» Как это чем? Жила. Прислушивалась к себе. Искала ответы. Вы этим часто занимаетесь, сидя перед компьютером в офисе? Вот и я никогда. Попав как-то к шаману, я задала ему вопрос: «Что у вас говорят, когда умирают дети?» А он ответил: «Это радостное событие, потому что трудный земной путь был недолгим и душа близка к абсолютному знанию». В тот момент я поняла, что его слова в точности повторяют мои собственные мысли. Когда Матвейчик ушел, я всех попросила прийти на похороны в чем угодно, но только не в черной одежде. Объяснила, что не хороню сына, а провожаю его в новый мир, где ему будет гораздо лучше, чем в этом. Наверное, многие меня тогда посчитали сумасшедшей, но на Бали подобным словам никто бы не удивился. Там вообще другое восприятие всего, другие вибрации. За прожитый на острове год я практиковала йогу и ребефинг, пробовала расстановки по Хеллингеру, ходила к хилерам и шаманам – попадались и шарлатаны, конечно. Думаю, могла бы сейчас открыть свое турбюро – что-то из серии «Духовные поиски с Марией Агутиной» – и водить экскурсии. Но, знаете, облегчение наступило не в позе собаки мордой вниз и не во время изучения родового поля моей семьи. Оно наступило внезапно, когда я попала в аварию на байке. Была очень темная ночь, и я неслась по абсолютно пустой дороге на большой скорости. Балийцы – удивительный, конечно, народ: даже на корыте спокойно ездят ночью без света. Вот одно такое «корыто» я и догнала. Все случилось так быстро, что затормозить я не успела. Удар, кувырок через руль – и я на асфальте. Хорошо, что на мне был шлем. Когда я встала на ноги, обнаружила, что вся в крови и лишилась одного переднего зуба. Того самого кривого зуба, который я у себя всю жизнь презирала, искренне желая ему отвалиться: вот уж действительно - бойтесь своих мыслей. Кожа на руках и ногах была ободрана до мяса – это называется «асфальтовая болезнь», – плюс были раны, которые пришлось зашивать в больнице, о чем теперь напоминают шрамы. Но при этом у меня ничего не было сломано, и я была в абсолютном сознании. И все еще жива. Потом врачи сказали мне, что после такой аварии даже просто ходить – чудо. И я вдруг осознала, что это Матвей меня бережет, теперь он мой ангел-хранитель. Вскоре я поехала в тату-салон и сделала себе татуировку на правом плече в виде маленького ангелочка – моего Матвейчика. «Ты должна жить, – сказала я себе. – Он пришел в твою жизнь, чтобы ты стала сильнее и лучше, а не убила себя вот так бездарно, на пустой дороге в Индонезии или в четырех стенах в Москве. Не смей подводить его, слышишь?! Докажи, что он не ошибся, выбрав тебя своей матерью». И я решила жить, потому что он так хотел. Так хотел Бог, ведь Матвей – значит дарованный Богом.
Записала: МАРИЯ БЕЛОКОВЫЛЬСКАЯ