«Меня зовут Аня, и у меня рак. Не знак зодиака, а заболевание»

Большинство онкобольных узнают свой диагноз не сразу. Мы все лечили горло, живот, палец ноги и кошку соседа, прежде чем оказались у кабинета с табличкой «Онколог». Я в этом смысле не исключение. Все началось с жуткой слабости – такой, что подняться на второй этаж было примерно как переплыть Босфор. Потом появилась температура и еще один тревожный симптом: я просыпалась по ночам из-за того, что была насквозь мокрая. Но в целом все это не казалось чем-то ужасным. Всему находилось объяснение. Температура? Так это же из-за стресса. Потливость? Из-за температуры, которая из-за стресса. Боль в груди? А вот тут уже посложнее, надо спросить у «Гугла». Те, кто успешно практикует Google-диагностику, меня поймут. На просторах сети самые изощренные сюжеты бади-хорроров обрастают веселыми анатомическими подробностями, а затем оживают и бросаются на тебя из монитора. Ты разом находишь у себя симптомы абсолютно всех смертельных заболеваний. Если болит голова, то это обязательно рак, а если нога, то тоже он. Как в бородатом анекдоте: «У вас рак, и у вас рак». – «Доктор, но ведь у меня камни?» – «Да, а под ними рак». И так может продолжаться до бесконечности, а в моем случае так продолжалось до тех пор, пока я не заболела. Я имею в виду, пока я не заболела на самом деле.

Последние восемь лет я преподавала английский. Занимала руководящую должность в одной петербургской школе. Потом школа закрылась, но мне не хотелось переходить в другую, потому что везде плюс-минус то же самое. Хотелось создать что-то свое: чтобы было качественно, весело и душевно и чтобы приходили такие же интроверты, как я, и не забивались в ужасе под стол. Сначала мы с моими учениками встречались в кафе и где придется, а потом я нашла небольшой офис, привела его в порядок и открыла школу с бодрым названием Wake Up. У меня появилось свое маленькое любимое дело. Было много планов и еще больше работы, на горизонте маячили поездки, в которых все участники говорят только на английском, – в общем, много всего. Но спустя полмесяца после открытия планы изменились. Примерно как в фильмах-катастрофах, где герои живут себе тихо, никого не трогают, а потом – дыдыщ! – на них падает метеорит.

Первый раз я плохо почувствовала себя, когда мы с друзьями ремонтировали офис, но не придала этому большого значения. Вскоре появилось жжение в грудной клетке, а вместе с ним небольшая припухлость. За ответом я обратилась к великому диагносту – доктору «Гуглу». Среди инфарктов миокарда и прочих дел сердечных увидела незнакомое слово «лимфома» и сразу напряглась. Тогда у меня и возникла мысль, что «Гугл», конечно, молодец, но надо для порядка показаться врачу. На самом деле боль началась из-за того, что от растущей опухоли у меня разрывались мышцы и разрушались кости, но я об этом, разумеется, не знала. Доктора нашла по рекомендации. Мой дядя – врач, и я часто обращаюсь к нему за советом. Мы решили не лезть в дебри и записать меня к обычному терапевту. И вот я прихожу на прием, рассказываю про свои симптомы, а в ответ слышу не самый очевидный вопрос: «А ты мясо-то ешь вообще?» – «Нет, – говорю, – не ем». Для моей визави все сразу встает на свои места, и она начинает тараторить что-то про анемию, упадок сил, сельдерей-убийцу и дальше по списку кошмаров вегетарианства. «А шишка у меня из-за чего?» – робко интересуюсь я. И тут же получаю однозначный ответ: «Из-за инфекции, из-за чего же еще! Ты занесла ее своими огурцами!» В качестве лечения мне прописали говядину, антибиотики, противовирусные и противовоспалительные, а заодно назначили кучу анализов на всякие кишечные палочки и прочую гадость. Со всем этим богатством – кроме говядины, с которой у нас даже после признания огурцов виновными не сложилось, – я отправилась домой. Время шло, анализы были отличные, таблетки – еще лучше, но явно не помогали. Ну а в то, что батон докторской с кровавым бифштексом станут моим спасением, я по-прежнему отказывалась верить. Перед второй встречей с терапевтом у меня появился новый симптом – прострелы в лимфатических узлах. «Ну ничего, бывает», – лирично заключила врач и посоветовала нажарить котлет. Звучало неплохо, но в душу закралось сомнение. Тогда я решила обратиться к другому специалисту – и так через несколько рукопожатий попала в НИИ пульмонологии к рентгенологу, а оттуда уже на компьютерную томографию. Там-то мой воображаемый метеорит и приземлился.

На КТ я пошла с другом. После обследования всех пациентов отпускали минут через десять, а меня попросили вернуться за результатами через час. Пока мы ждали, попивая кофе, я говорю товарищу: «А прикинь, если скажут, что рак». По прошествии часа меня попросили зайти в кабинет, и там девушка-врач с очень встревоженным лицом разразилась монологом, из которого я вычленила несколько ключевых «ий»: «химиотерапия», «биопсия» и еще парочку. Я вежливо поулыбалась, покивала, попрощалась – разве что «Спасибо за лимфому» не сказала. На выходе из кабинета выдала другу: «Слушай, по ходу, у меня и правда рак». С такой интонацией обычно говорят: «Слушай, сегодня будет дождь» или «Знаешь, в магазине закончились мандарины». Почему-то мне было очень щекотно и очень смешно. И ни разу – страшно. Первое, о чем я подумала, выйдя из больницы: «И где теперь взять столько денег?» Один из стереотипов, связанных с болезнью: рак – это очень дорого. Потом, уже находясь в стационаре, я услышала много разных историй про бюрократию, про то, как люди месяцами не могут получить лекарство и с первой стадией заболевания дотягивают до последней. Я не знаю, как все это комментировать и стоит ли. Наверное, мне дико повезло, потому что я лечилась бесплатно – большинство процедур покрывала обычная медицинская страховка. Мы с родителями докупали некоторые лекарства, но они все равно стоили адекватных денег.

Я знаю, что многие лечат рак за границей и это совсем недешево, но в моем случае в таком сценарии не было необходимости. В России лимфому лечат так же, как и в Европе, по тем же медицинским протоколам. И, судя по статистике выздоровлений, делают это хорошо. После КТ я позвонила папе, долго мялась, спрашивая, как у него дела, и не знала, с чего начать разговор. К счастью, отец у меня не из робкого десятка – бывший военный. Когда дошло до конкретики, он спокойно выслушал и сказал, мол, давай сначала дождемся результатов, а потом уже будем биться головой о стену. Результаты биопсии пришли за день до Нового года. Мы с папой их внимательно прочитали, поняли, что дело – труба, и поехали затариваться шампанским. Консультация с химиотерапевтом была назначена на «после праздников», так что все это время я боролась с соблазном погуглить, сколько мне осталось и как выглядят пролежни. Мама при этом ни о чем не подозревала: мы решили не портить ей праздник. Вскоре выяснилось, что у меня очень редкая форма лимфомы. Есть лимфома Ходжкина и неходжкинские лимфомы, и лечатся они по-разному. А у меня и то, и другое. Да еще и третья стадия, предпоследняя. Я ходячая энциклопедия для онколога! Новая страница в истории! С этой мыслью в конце января я пришла на свой первый курс химиотерапии. Настрой был боевой, потому что вешать нос вроде как было уже не модно, а лысая голова вроде как снова модно. Я тогда носила розовые волосы, и круче них могла быть только лысина. И я отправилась в мир волшебных жидкостей и побочных эффектов. На время лечения мне с помощью специальных уколов приостановили функционирование яичников. Излечившиеся от рака часто страдают бесплодием, а уколы позволяют сохранить репродуктивную функцию. Оказывается, можно было еще и заморозить яйцеклетки до всех химий и лучевой терапии, что увеличивало бы мои шансы родить здорового ребенка в будущем.

В Европе это делают повсеместно, а у нас такую опцию даже не предлагают. Дело в том, что каждая химия – это плюс одна вероятность того, что твой ребенок родится с патологиями. И было бы неплохо знать об этом заранее. К сожалению, ко мне это знание пришло слишком поздно. Врачи сразу сказали, что нужно настраиваться на тяжелое лечение. Есть химиотерапия, а есть терапия таргетная. Первая препятствует размножению всех быстро делящихся клеток, а вторая – и в этом ее суперспособность – блокирует рост именно раковых.

Химиотерапия – это такой Стивен Сигал, который ходит с мачете и машет им направо-налево. А таргетная – это такой интеллигентный киллер в очочках, который сначала пытается выяснить, того ли ему заказали, в кого он сейчас целится, а потом уже нажимает на курок. Прежде чем встретиться с этими ребятами, я решила почитать про побочные эффекты. Список был довольно длинным и начинался со словосочетания «летальный исход». Я легла под капельницу, настроилась на худшее и сделала трагическое лицо. Когда поинтересовалась у ординатора, скоро ли начну умирать, она улыбнулась – мол, еще одна сумасшедшая, – и убежала. Прошло семь часов, но мне по-прежнему было терпимо, если не считать одного незначительного обстоятельства: день ракового больного пестрит событиями примерно как день тюленя. Если учесть, что под капельницами я пролежала почти 100 часов, тюленем мне пришлось быть довольно долго. Но в целом оказалось, что не так страшен химиочерт, как его малюют.

Да, через какое-то время сбежали обидевшиеся на меня розовые волосы, и я стала цитировать Шарика из «Простоквашино»: «На днях я линять начал, старая шерсть с меня сыплется». Да, после химии мне казалось, что накануне я всю ночь пила, а потом снова пила, а затем – что? Правильно, пила. И никакой энтеросгель уже не поможет. С другой стороны, обнаружились и кое-какие преимущества. Например, я узнала, что значит быть Чаком Норрисом – когда ты втыкаешь в руку острый предмет или берешь стакан с кипятком и ничего не чувствуешь. Со временем все эти когда-то пугавшие меня огромные иглы, трубки и прочие садистские штуковины стали привычной частью рутины и могли вызвать разве что желание зевнуть.

Вместе со страхом исчезла и моя ипохондрия. Если раньше я думала: «О БОЖЕ, ЭТО РАК!!!», то теперь: «А-а-а, ну так это ж рак, пффф». Ко всем возникавшим по ходу лечения «побочкам» я начала относиться как к новостям о том, что в Антананариву резкое похолодание. Болит почка? Тоже мне проблема. Зато не рвет часами, как дядю в соседней палате. Пульс 150? Я вас умоляю! До летального исхода еще целых десять ударов. У раковых больных появляется особая привилегия – шутить над смертью. «Ты куда пошел? К холодильнику? Ну смотри там не загнись по дороге». – «Ты сам-то аккуратнее, еле дышишь». И потом гогот минут на десять. А еще мы лучшие косплееры и неизменно побеждаем в конкурсе на двойников Вина Дизеля и Мэрилин из «Брата-2». Наша бьюти-сноровка – вне всякой конкуренции. Свою единственную ресницу, когда все остальные выпали, я научилась красить так, что визажистам модных показов не снилось. Я поняла, что означает пресловутое выражение «быть собой». Тебе надо выйти из дома по делам, а ты лысая, как колено? Будь собой! Натуральность – твое оружие. Ну а если серьезно, то даже когда ты похожа на Носферату, нужно вспоминать, что вообще-то ты красивая. Жаль, что ни один бренд до сих пор не выпускает специальную косметику для онкобольных, чтобы вернуть девочкам вот это ощущение собственной привлекательности. Я сейчас не шучу. После энного количества химий кожа приобретает оттенок болотной тины и буквально осыпается с лица. Обычный крем тут уже не поможет. В такие минуты особенно ценно услышать какой-нибудь комплимент или увидеть на тюбике со средством пошлейшую надпись типа «Эй, ты классная».

В общей сложности я провела в больнице семь месяцев и даже умудрилась скататься в Верону на концерт своей любимой группы сразу же после лучевой. За эти семь месяцев я получила и продолжаю получать огромное количество сообщений. Незнакомые люди анонимно переводят деньги, присылают цветы и конфеты. Одна девочка связала мне розовую шапку вместо моих розовых волос. Вокруг меня появилось столько потрясающих, невероятных людей, что я даже не знаю, за что мне такой подарок. Сейчас у меня ремиссия, но я продолжаю ездить в больницу на обследования и, видимо, буду делать это до конца жизни. Спустя год после того как в мои руки попала бумажка с диагнозом, мне сказали, что все под контролем и пересадка костного мозга не требуется. Это хорошо, потому что с костным мозгом у нас беда. Когда человеку срочно нужна пересадка, приходится обращаться в зарубежные фонды, то есть платить серьезные деньги. А ведь чтобы стать донором в России, нужно всего-то сдать каплю крови. Тебя вносят в базу, и ты там висишь. Если с кем-то совпал по определенным показателям, то вас называют генетическими близнецами, и когда твоему «близнецу» нужна пересадка, тебе звонят и спрашивают, готов ли ты помочь. В теории все очень легко и прозрачно, но на деле в общероссийской базе мало доноров. Очень показательно, что национальный регистр доноров костного мозга назван в честь Васи Перевощикова – десятилетнего мальчика, который заболел лейкозом и умер из-за такого вот дефицита.

У меня постоянно спрашивают, разделилась ли моя жизнь на «до» и «после», и я честно отвечаю, что нет. Некоторые онкобольных размышляют так: «Вот вылечусь и начну все заново – буду путешествовать, много читать и ценить каждую минуту». Я и до болезни очень любила жизнь и старалась быть с ней обходительной. Так что нет, я не хочу начать все заново – я рада вернуться к тому, что имела. Я никогда не была сторонницей всяких кармических теорий, объясняющих язву желудка тем, что твоя прабабушка однажды выставила котенка на мороз. Мы болеем, страдаем, сталкиваемся с трудностями и проходим испытания не потому, что расплачиваемся за чьи-то ошибки. Это происходит «не почему». Другой вопрос – как ты на это реагируешь, чему учишься и кого встречаешь на своем пути. Если для того чтобы оказаться окруженной всеми этими прекрасными людьми, которых теперь так много, мне нужно было заболеть лимфомой, то это подъемная цена. Сделку можно считать состоявшейся.

Записала: МАРИЯ БЕЛОКОВЫЛЬСКАЯ
Фотограф: АНИСИЯ КУЗЬМИНА
Стилист: АНГЕЛИНА БЕЛОКОНЬ

МАКИЯЖ И ПРИЧЕСКА: НАТАЛЬЯ ОГИНСКАЯ@PRO.FASHIONLAB; АССИСТЕНТ СТИЛИСТА ИГОРЬ ЕРИН; АССИСТЕНТ ФОТОГРАФА ГЕО СОСЕДОВ; ПРОДЮСЕР КСЕНИЯ СТЕПИНА.