Почему нам перестала нравиться красивая одежда
Может ли мода быть откровенно и беззастенчиво некрасивой? Любой, кто следит за тем, что происходит сейчас на подиумах, просто не поймет такой постановки вопроса. Дисгармония, диспропорция и деконструкция – вот три неустойчивых столпа, на которых крепко стоит современная эстетика и ее бесстрашные певцы: Марк Джейкобс, Симон Порт Жакмю и, конечно, самый обсуждаемый и влиятельный дизайнер последнего времени – Демна Гвасалия. Но начиналось все гораздо раньше, в далеком 1981 году, когда Йоджи Ямамото, бывший в то время таким же экзотическим выскочкой, каким сейчас многие считают создателя Vetements, безапелляционно заявил: «Я хочу видеть шрамы, незавершенность и верю только в совершенство уродства». Таким образом он пытался перевести на доступный западному сознанию язык суть понятия ваби-саби, важнейшего для японского мировосприятия. Оно занимает в восточной культуре то же место, что в западной отдано ренессансным канонам, заставляющим искать в каждом рукотворном произведении идеальные черты микеланджеловского Давида или, на худой конец, золотое сечение.
Свои слова Ямамото (вместе с Рей Кавакубо, которая была соавтором его первых коллекций) доказывал делом. Его постапокалиптическая одежда, будто придуманная специально для жертв Хиросимы, создавалась по всем канонам благородного искусства кинцуги: его адепты по частям собирают осколки разбитой дешевой чашки, скрепляют клеем с золотой пудрой и выставляют напоказ как сокровище. Ямамото скрывал человеческое естество, этот божественный сосуд и источник вдохновения многих поколений художников, под слоями иногда бесформенной, иногда очень жестко структурированной одежды, ломал и строил заново пропорции, бесконечно экспериментировал с новыми материалами и прозрачно намекал: «Красота скрыта совсем не там, где вы привыкли ее искать». Японские дизайнеры учили европейцев работать не с самим телом, а с зазором между ним и одеждой. Этот подход превращал придуманные ими вещи в инструмент по выведению нового человека, не связанного условностями половой идентификации, антропоморфности или даже просто законами физики.
Манифестом новой эстетики стала коллекция Comme des Garçons весна-лето 1997, получившая название Body Meets Dress, Dress Meets Body («Тело встречается с платьем, платье встречается с телом»). Рей Кавакубо вывела на подиум франкенштейнов с горбами и причудливо-асимметричными наростами на самых неожиданных местах. «Это было чудовищно, это было очень красиво» – так описывала свои впечатления от увиденного Анн Демельмейстер. «Антверпенская шестерка» (частью которой она была) росла и мужала, наблюдая за тектоническими сдвигами, которые производили в моде и восприятии красоты японские дизайнеры. А за ними в свою очередь пристально следил Мартин Марджела, у которого учился Гвасалия. В то же время визуальный мир менялся до неузнаваемости. Архитекторы вроде Фрэнка Гери и Захи Хадид строили здания, которые привели бы в ужас создателя формулы «форму определяет функция». Актуальные китайские художники выворачивали наизнанку монстров с искореженными лицами. Луиз Буржуа выпускала наружу своих демонов, испытывая на прочность нервы посетителей выставок современного искусства. А Стив Джобс и его многочисленные последователи тем временем превращали наше бытовое существование в стерильный и эстетически безупречный уголок будущего из фантастических фильмов, где машины давно захватили власть над людьми. Так искусство, а вместе с ним и мода оказались в непримиримом противоречии с эргономикой рациональности и красотой гармонии. А проще говоря, в мире идеальных селфи, всесильных пластических хирургов, безукоризненно лежащих в руке гаджетов и дополненной реальности социальных сетей оказалось, что бесформенная футболка с примелькавшимся логотипом или жакет с преувеличенными плечами, превращающий длинноногую модель в карлика без шеи, действуют крайне освежающе. Когда можно будет говорить о том, что поэтика дефекта одержала окончательную победу? Наверное, когда мы увидим коллаборацию Balenciaga новой формации с H&M. И, похоже, ждать осталось совсем недолго!
