Миучча Прада: «Радикальная феминистка, в 70-х выбравшая карьеру модного дизайнера, — представляете, каково мне было?»

Показ был необычным и даже вызывающим, но Миучча Прада, возглавившая семейный бренд кожаных аксессуаров 40 лет назад, никогда не играла по правилам. Пламенная коммунистка, обладательница докторской степени по политологии, после университета отучившаяся на мима в миланском Piccolo Teatro, – ничто в бурной биографии наследницы Prada не предвещало успеха в модной индустрии. И тем не менее он пришел к ней уже в 1985-м, когда она представила революционную коллекцию нейлоновых сумок и рюкзаков. Через 3 года, в 1988-м, Миучча при поддержке своего мужа и делового партнера Патрицио Бертелли запустила линию женской одежды (дебютную коллекцию дизайнер назвала «униформой для слегка маргинализированных слоев общества»). С тех пор ее влияние только росло, и сегодня она входит в узкий круг дизайнеров, которым удалось объединить искусство и коммерцию без компромиссов и уступок массовому вкусу. Глава миллиардной компании, хранящая верность своим убеждениям и каждый сезон создающая коллекции такой оригинальности и непредсказуемости, что скопировать или подделать их практически невозможно, – в нынешнем модном климате случай едва ли не уникальный.

И именно поэтому, когда моя экскурсия по Фонду Prada подходит к концу и наступает время беседы с хозяйкой коллекции, я кроме любопытства испытываю неподдельный страх. Миучча Прада (которую в ее компании, да и во всей индустрии именуют не иначе как миссис Прада) крайне редко дает интервью – переговоры о нашей встрече шли не один месяц. Естественно, как и любой модный сфинкс, она окружена множеством мифов. Один из них гласит: если ей надоест разговаривать с журналистом, она может... провалиться сквозь землю. В прямом смысле: в ее офисе на третьем этаже расположен вход в инсталляцию немецкого художника Карстена Хеллера – серебристую трубу, по которой можно лихо съехать во двор. Впрочем (и к счастью), получить подтверждение этой легенды мне не удается. Миссис Прада встречает меня, сидя за рабочим столом, и там и остается на протяжении всей нашей беседы. На ней ярко-синий костюм с юбкой-карандашом; обновленный логотип Prada на жакете выглядит не по-корпоративному уныло, а иронично и даже провокационно. На губах играет едва заметная улыбка, в светло-карих глазах сверкает живой ум.

Разговор мы начинаем с Torre. «Строительство было долгим и, по правде, довольно мучительным. Но сейчас все идеально, ровно так, как должно быть, – рассказывает миссис Прада про башню, из которой открывается живописный вид на заброшенные железнодорожные пути, колонизированные дикими травами. – Я только боюсь, что вид испортят. Уродливые дома еще можно как-то терпеть – они хотя бы пригодны для жизни, – а вот уродливые сады... Ненавижу уродливые сады». Она смеется, кажется, сама удивленная силой своей реакции. Но уже из этих слов понятно, как важны для нее Фонд и новое здание, ставшее его смысловым центром. Рискую предположить, что Torre – своеобразный автопортрет миссис Прады. Моя собеседница улыбается и кивает: «Да, это очень личная история». В таком случае, чтобы проникнуть в загадочную душу дизайнера, стоит повнимательнее рассмотреть отобранные ею для постоянной экспозиции работы. На последнем, девятом этаже расположены две инсталляции Хеллера: мрачный тоннель Gantenbein Corridor, по которому посетители передвигаются в кромешной тьме, ведет в ярко освещенную комнату Upside Down Mushroom Room, где с потолка свисают гигантские мухоморы. По соседству – инсталляция Джона Балдессари Blue Line: голубая линия из названия проходит по торцу панели, на которую художник поместил увеличенную в несколько раз репродукцию работы Ганса Гольбейна (Младшего) «Мертвый Христос в гробу». Пока вы изучаете пугающе реалистичный шедевр, вас снимает скрытая камера. Видео транслируется на стену соседнего зала с минутной задержкой, так что каждый получает шанс увидеть себя, смотрящего на изображение смерти.

Все это не на шутку интригует – и напоминает о том, насколько многогранна владелица коллекции: девочка из хорошей семьи, воспитанная в католической традиции; юная бунтарка, с головой окунувшаяся в контркультурные эксперименты 60-х и 70-х; и, наконец, продолжательница фамильного дела, превратившая скромный миланский бренд в глобальный феномен. Впрочем, девятый этаж с его контрастом между мрачными религиозными мотивами и психоделическим весельем – это только начало истории. По-настоящему глаза миссис Прады загораются, когда я упоминаю четвертый этаж: «Да, он лучший, мой любимый». Здесь выставлены три работы палестинской художницы Моны Хатум: Pin Carpet – ковер из тысяч острых стальных булавок; Untitled (Wheelchair) – кресло-каталка с ножами вместо ручек — и Remains of the Day – собрание покореженной и обуглившейся мебели, словно вынесенной в последний момент из горящего дома. Тему «опасных вещей» продолжают американцы Эдвард Кинхольц и Нэнси Реддин-Кинхольц. Главные герои их инсталляции из серии Volksempfänger – немецкие радиоприемники, разработанные в 1930-х по заказу Йозефа Геббельса. Только вместо речей Гитлера они транслируют музыку Вагнера – любимого композитора нацистов.

И как же это нужно понимать? «Меня очень беспокоит любое ограничение свободы, – говорит Прада. – Сейчас, куда ни глянь, у власти стоят люди, для которых права человека ничего не значат. Художники особенно остро ощущают эту ситуацию и реагируют на нее своим творчеством. Ну а я, рассматривая их работы, задаю себе вопрос: "Каков мой внутренний конфликт?" И стараюсь найти ответ с помощью искусства». То есть сама она не считает себя художником? Мне-то казалось, что в ее коллекциях куда больше свободы и фантазии, чем в растиражированной гигантомании Дэмиена Херста и Джеффа Кунса (и тот и другой, кстати, есть в собрании Фонда Prada). «Конечно, моя профессия связана с творчеством. Но о свободе художника я могу только мечтать. Они – как минимум в теории – работают ради идеи. В моде, сами понимаете, ситуация немного другая. Но я сама выбрала этот путь и ни о чем не жалею».

Очевидно, тема свободы крайне важна для миссис Прады. Она часто возвращается к ней в разговоре, в том числе и когда речь заходит о ее роли в Фонде. «Я вкладываю в него собственные деньги, а это дает огромную свободу. Поэтому всем девушкам я советую одно и то же: научитесь сами себя обеспечивать, ни от кого не завися материально. Только так вы можете оставаться свободными. Я этот урок усвоила еще в детстве, потому что очень рано заметила: если маме нравилось, как я себя веду, она давала мне деньги – и наоборот». Впрочем, финансовая независимость не гарантирует свободу творчества. «Да, Prada – это моя компания. Но я не могу просто делать то, что хочу, не задумываясь о прибыли. Я плачу зарплату тысячам людей и, конечно, чувствую перед ними огромную ответственность».

Еще один конфликт, который явно волнует миссис Праду, разворачивается между ее работой и политическими взглядами. «Не думаю, что занимаюсь чем-то особенно важным. Врачи, например, делают куда более полезные вещи. Однако это такая сложная тема... Мода – это мода, я стараюсь не смешивать ее с политикой. Ну, может, что-то просачивается в коллекции, но не напрямую. Я отказываюсь говорить о своих убеждениях с подиума». Сейчас, когда каждый второй показ выглядит как комментарий на острые темы дня, слова миссис Прады звучат как минимум удивительно. Особенно если вспомнить ее степень по политологии и коммунистическое прошлое. Не в этом ли заключается суть конфликта? «Да, вы правы. Радикальная феминистка, в 70-х выбравшая карьеру модного дизайнера, – представляете, каково мне было? Я получила отличное образование и могла бы стать кем угодно. Но я слишком сильно люблю красоту. Вот, я сказала вам всю правду». В ее голосе слышится вызов – как будто она признается в чем-то постыдном. Но я, дочь феминистки 70-х, хорошо понимаю, о чем идет речь. И спрашиваю, не думает ли она, что мы уже давно прошли этап, на котором наслаждение красивой одеждой казалось несовместимым с идеей равенства полов.

Миссис Прада надолго задумывается и наконец отвечает, взвешивая каждое слово: «Я ценю мою профессию: она дает мне возможность делать интересные вещи и видеть мир таким, какой он есть. А еще позволяет зарабатывать деньги, которые я вкладываю в Фонд и другие важные для меня проекты. И, конечно, я стараюсь быть успешной во всем, что делаю, потому что понимаю: чем ты успешнее, тем больше тебя уважают».

Такая откровенность по-настоящему обезоруживает, о чем я и сообщаю моей собеседнице. «Да, я стараюсь быть максимально честной», – отвечает миссис Прада. Именно эта честность лишает ее коллекции встроенного цинизма, который обесценивает работы многих дизайнеров и художников. И она же не позволяет ей согласиться со знаменитыми уорхоловскими словами: «Зарабатывание денег – это искусство, и работа – это искусство, а хороший бизнес – лучшее искусство». «Я думаю не так, как он. В глубине души я моралист, поэтому у меня совсем другие представления об искусстве и о жизни в целом. Но как о них рассказать? Конечно, я стараюсь так или иначе выражать свою точку зрения, благо, с помощью Фонда делать это стало гораздо легче. Мне нравится политически ангажированное искусство, в последнее время я все чаще ловлю себя на мысли, что только оно меня и интересует. Наверное, надо еще научиться больше говорить, но это сложно, потому что я давно и очень четко для себя решила, что имею право сказать, а что нет».

Звучит как отголосок строгого католического воспитания и не менее суровой коммунистической юности. «Знаю. Однако я действительно считаю, что мы не имеем права притворяться, быть лицемерными, быть... – Миучча оглядывает в поисках нужного слова свой безупречно минималистский офис. – Как сделать, чтобы моим словам поверили?»

Правду говорить легко и приятно. Что я с удовольствием и делаю: «Мы вам верим, миссис Прада, даже не сомневайтесь».

Фото: БРИЖИТ ЛАКОМБ
Текст: ЖЮСТИН ПИКАРДИ