«Литература должна смягчать сердца», — Евгений Водолазкин о силе слова и простых чудесах

Знаете, есть серьезное понятие чуда, а есть праздничное. Чудо – это нечто очень важное и глубокое. Чудо – это ситуация, когда твои средства и возможности исчерпаны, и ты просишь «того, кто там» помочь тебе. Это не иждивенчество, это просто последняя надежда. Чудо никогда не бывает праздным: это не фейерверк, это не доставание голубей из цилиндра... У меня было такое. Когда моя дочь выздоровела просто чудом господним. Но есть чудеса, которые скрашивают жизнь, делают ее интереснее. Даже голубь из цилиндра всегда производил на меня впечатление. Я всегда наблюдал за людьми, которые делают маленькие чудеса, с открытыми глазами и ртом.

Литература не должна быть только полезной, потому что тогда бы она превратилась в манную кашу. Ее, в общем, есть рекомендуется, но я не знаю живых людей, которые это делают. Литература должна быть прекрасной, но не «украшенной» в пошлом смысле. Если ты хорошо пишешь, ты можешь убедить читателя в чем угодно. Что касается пользы, она как инструмент, как скальпель. Скальпелем можно играть в ножечки, а можно сделать важную операцию. Литература – это не «бóльный» инструмент, но если она делает больно, это тоже не зря. Потому что так происходит очищение. И знаете, не надо писателю быть комментатором вечерних новостей и все время реагировать. Как одна журналистка меня спрашивала: «Должен писатель отзываться на все события?» Я говорю: «Ну может, наверное, отзываться, но при этом важно не превратиться в собаку Павлова». Потому что такой реактивный от слова «реакция» способ существования плох. Человек, который пишет, должен быть, если угодно, авиатором, который чуть-чуть над землей и не очень-то вдается в подробности скандалов.

Один американский журнал заказал у меня литературоведческую статью и спросил, как бы я назвал нашу эпоху. Я не предсказатель и особенно не называтель, но тут они смотрят внимательно и серьезно, и я предлагаю назвать ее эпохой «сосредоточения». Они ответили: «Oh, it’s great, it’s great!» Потом смотрю – там какое-то обсуждение эпохи сосредоточения, какая-то конференция организовалась. «Как говорит Водолазкин, эпоха сосредоточения...» Звонят мне из разных газет англоязычных, просят более подробную характеристику эпохи сосредоточения. Прямо сосредоточились все! На самом деле это лишь отчасти шутка. Я действительно полагаю, что культура нового времени пришла к концу. Постмодернизмом завершился огромный историко-культурный цикл, причем это не смена одного великого стиля другим, как было раньше: сентиментализм – романтизм – реализм, а смена всего нового времени. Постмодернизм смеялся, у него была роль деструктивная, он разрушал то, что уже отжило в культуре, сейчас он перешел в другое: перестав смеяться, сохранил свою поэтику и дает совершенно удивительные формы. О нынешней литературе я только одно скажу: по сравнению с предыдущими десятилетиями произошли качественные изменения, причем изменился не только текст, но прежде всего восприятие читателя. Впервые за много лет бестселлерами становятся так называемые «серьезные» книги. Локатор писателя очень хорошо настроен на читателя, он понимает, что все уже отсмеялись, отстебались и хочется чего-то другого. Так после пирожного хочется просто хлеба. Литература не стала однонаправленная, не стала в плохом смысле серьезной и угрюмой. Она существует уже на несколько другом, более высоком уровне. Я бы сказал, она снова оторвалась от земли и начинает свое парение, как это было, скажем, в XIX веке.

Моими единомышленниками являются не те, кто исследует те же темы, а те, кто их исследует одинаково. Я бы назвал своего покойного друга Владимира Шарова. Великий писатель, который ушел не очень признанным. Советую прочитать в первую очередь его роман «Репетиции». У Шарова было две темы: история и религия. Из тех, кто еще занимается историей – Алексей Варламов. Чтобы не быть патетичным, расскажу. Я себе на даче ковыряюсь под взглядами крестьян ленинградской области, сажаю что-то... А нет, я кошу! Писатель должен косить. Они стоят, один подходит и говорит: «Это в Петербурге так косят?» Я отвечаю, да, именно так, это петербургский стиль кошения. И тут звонит у меня мобильник — Леша Варламов, директор литинститута. Говорит: «Я сейчас принимаю экзамен, девушке попался билет по "Лавру". Говорит, читала, плакала неделю, а я спросил, в каком веке происходит действие, и тут она замерла и не может вспомнить. Что ей поставить?» Я отвечаю: «Леша, времени нет, ставь 5». И он поставил.

Я всегда говорю, что женщины умнее, и считаю так совершенно искренне. Внесу ложку дегтя: феминитивы я не принимаю ни под каким видом. Никаких авторок, никаких поэток, никаких редакторок и прочее. Я, который всегда защищал равенство полов, вот это просто не принимаю, потому что равенство не подразумевает одинаковость. У меня и моей жены был замечательный друг Женя Вензель. Он был поэтом, но зарабатывал тем, что печатал диссертации. Всегда звонил и говорил: «Але, это звонит ваша машинистка». Потому что слово «машинист» в русском языке значит совсем другое.

Я фиксирую свои желания. Я только и делаю, что фиксирую свои желания, но они никак не сочетаются с реальностью. По количеству желаний я, наверное, чемпион.

А желания были очень хорошие: дача, отключить телефон и работать. Раньше, когда меня звали выступить, я отвечал, что не могу. «Ну, не можешь – не надо». Сейчас начинают дожимать: «Хорошо, а если мы на следующей неделе позвоним?» Я говорю: «А что изменится?» Они: «Жизнь меняется...» Или звонок: «Пожалуйста, прочитайте мой роман об инопланетянах». Отвечаю, что далек от темы. «А вы знаете, что ваше нынешнее положение накладывает на вас некоторые обязанности, и должна быть некая социальная ответственность?» Я говорю: «Перед кем, перед инопланетянами?» Отвечают: «Нет, перед начинающими авторами. Так вы не будете читать роман?» Я говорю, что буду. И это очень влияет на планы. Когда жизнь так развивается, вечером есть только одно желание – забыться и заснуть. И это нормально, тут, что называется, «бухтеть» нет смысла, потому что это связано с профессией. Было у меня большое желание организовать свою жизнь разумно. Меня спрашивают: «Вы сторонник ЗОЖ?» Я уточняю, что это такое. «Здоровый образ жизни», ­— отвечают они. Я говорю: «Посмотрите на меня, какой здоровый образ жизни, у меня самый нездоровый образ жизни: я ложусь между 3–4 часами, и все». Так тоскливо стало после того вопроса, даже здорового образа жизни и то не получается.

«Идти бестрепетно» имеет свою историю. Один знаменитый критик написал мне письмо, которое начал словами: «Только, пожалуйста, не думай, что это шутка». Естественно, начинаешь думать после такого. Он говорит: «Подружка моего знакомого просит тебя написать своей рукой "Идти бестрепетно". Это фраза, которую говорит некто Терентий Осипович Добросклонов в романе "Авиатор". Я спрашиваю, зачем мне писать своей рукой, хотя писать я мог, собственно, только своей рукой. Он отвечает: "Ты понимаешь, она хочет сделать татуировку". Я спросил: "Где? От этого многое зависит, потому что есть такие места, где "Иди бестрепетно" звучит очень двусмысленно". Там кто-то будет идти бестрепетно, а почерк мой.

Меня почему-то хорошо принимают в англоязычных странах, а в германоязычных не то чтобы плохо, но, как говорят немцы, без перехваливания. Один журналист из Вены сказал: «Вы знаете, они не поймут "Лавра", у них все интеллектуалы левые, и в Германии так». Я уже как-то и немцев пытаюсь расположить к себе. Например, ни одна встреча не обходилась без вопросов о пластиковых бутылках в лесу XV века. Где меня принимают вообще супер-пупер, это, как ни странно, в Румынии. В Румынии я впервые увидел, что значит зал, полный людей. Говорят: будет трансляция в прайм-тайм в прямом эфире. Вставляют микрофон с переводом, а он у меня на десятой минуте спадает, но я продолжаю отвечать. В какой-то момент у меня уточняют, все ли в порядке, я говорю, что да, просто выпал микрофон с переводом. А он спрашивает, как я отвечал на вопросы, а я: «Понимал по выражению вашего лица». Если вопросы о месте России в мире, то начинается тихая скорбь. Если вопрос о Байкале, это радостный взгляд в глаза. «Лавр» переведен на 35 языков, всякий раз я учился общаться с людьми из разных стран.

Дмитрий Сергеевич Лихачев всегда сильно сердился, когда кто-то говорил: «Я завтра лечу в Европу». Он спрашивал: «А вы где?» Тем более, если речь шла о Петербурге. Россия – европейская страна, только византийского разлива. Помимо провиденциальных причин, на то были причины вполне земные и политические: по состоянию на X век единственной державой Средневековья была Византия. Естественно, что Владимир примкнул к Византии, всякий хочет быть с сильным.

Немецкие друзья прислали мне газетную вырезку, где описывалась такая экзотическая ситуация: два немца во время Второй мировой воевали на ост-фронте, один погиб, а второй запаял его в цинковый гроб и возил до тех пор, пока не удалось отправить тело самолетом. Меня эта история потрясла, я придумал любовный треугольник. Мне всегда нужно развитие действия, катализатор. Сделал некоторую конструкцию — странную такую повесть, которую близкие друзья здорово поставили в Питере. Потом мне позвонили из информационного агентства и спросили: «А не простили ли вы их?» Порадовало, что зрители единодушно выступили в защиту. Говорили, хватит этот Советский Союз плодить, сейчас о других проблемах идет речь. Я смотрю глазами людей, а не немцев. Людей, которых погнали в бой, хотя они абсолютно этого не хотели.

Фото: НИКОЛАЙ ЗВЕРКОВ