Слово художнику: Питер Хелли об обществе как тюрьме, соцсетях и Нью-Йорке 80-х

О Нью-Йорке 80-х

Уже в 80-х Нью-Йорк был очень дорогим, для многих людей материальная сторона жизни в этом городе не была слишком приятной. Быть молодым художником в Нью-Йорке трудно. Но это было захватывающее время. К 80-м годам Нью-Йорк снова стал расти, финансовые проблемы 70-х закончились. В те годы на меня повлияли художники предыдущего поколения — Ричард Принс, Барбара Крюгер. Они приехали в Нью-Йорк в 70-х и создали вид искусства, изменивший правила игры, — стали создавать изображения изображений. Это подтолкнуло меня стать художником.

Об абстракции

Я женат на художнице-фигуративисте Энн Крейвен — она изображает предметы, которые вы можете встретить в реальной жизни. А меня никогда не интересовало то, что ты и так можешь увидеть. Абстракция — это искусство о том, что творится у тебя в голове. А также об идеализме и геометрических формах. При этом я не считаю себя исключительно абстрактным художником — я создаю диаграммы, воплощающие устройство реальности. В 90-х я стал использовать Adobe Illustrator в работе над эскизами — с помощью компьютерных программ ты можешь добиться идеальных геометрических пропорций и сочетаний. Компьютерные технологии изменили пространство моих работ — классические, простые пропорции сменились преувеличенными.

О мире как тюрьме

Когда я переехал в Нью-Йорк в начале 80-х, постмодернизм достиг своего пика. Постмодернизм — это критика утопичного модернизма. Вместо Ле Корбюзье мы получили Рема Колхаса, вместо Мондриана — кого-то вроде меня. Меня всегда интуитивно тянуло к геометрической абстракции. Но затем я задумался: о чем, собственно, говорит абстракция? Малевич или Мондриан видели в ней идеальное, технологизированное будущее. Но в 80-х стало ясно, что это самое будущее работает не слишком хорошо. Поэтому квадраты превращаются в «тюрьмы», из которых состоит современная среда обитания человека. В изолированные пространства: дома, квартиры, машины, впоследствии — компьютеры. Затем я стал размышлять о том, как наши «тюрьмы» соединяются. Тогда я вообразил мир, в котором мы физически изолированы, но соединены с помощью технологий. Тогда еще не было интернета и многие думали, что я слегка не в себе. Но в итоге я оказался прав. Я уже сделал несколько работ с тюрьмами-диаграммами, когда наткнулся на книгу Мишеля Фуко «Надзирать и наказывать: Рождение тюрьмы», — она стала для меня откровением. Я вырос еще до того, как началась эра постструктурализма. А Фуко и другие писатели перевернули всю систему традиционной философии, стали глотком свежего воздуха.

О технологиях

Уже сегодня понятие частного исчезает: у человека умирает кошка — и он спешит сообщить об этом всему миру, я не представляю зачем. Мы создаем изображения и истории в соцсетях, но это лишь избирательное отражение настоящей жизни. Когда я думаю о виртуальной реальности, о технологиях, которые позволят проектировать изображения прямо на сетчатку нашего глаза, мне кажется, что мы все окажемся в «Матрице», — потенциал для манипуляции людьми будет просто невероятным. Не думаю, что новые технологии помогают вырваться из «тюрем», — представьте ребенка, который сидит дома в Facebook (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации), он тоже изолирован от мира. Я верю в то, что физическое общение до сих пор необходимо людям. Я стараюсь не быть пессимистичным, но сегодня так много рекламы и пропаганды в пользу цифровых технологий — кто-то должен и протестовать. Людям полезно быть скептичными.

О работах на выставке в Галерее Гари Татинцяна

Долгие годы я делал полотна, в которых легко угадываются изображения тюрем. Но затем подумал: что, если превратить «тюрьмы» в «камеры» и тесно поставить их рядом друг с другом? Они стали менее узнаваемыми, абстрактными и двусмысленными — и это меня увлекло. Когда вы видите эти работы вживую, переливы цвета напоминают свечение экрана. Но текстура полотен очень насыщенная. Они воздействуют на зрителя по принципу контраста между визуальным и тактильным.

О русских иконах

Мы с Гари Татинцяном — большие друзья. Он эксперт в области русской иконописи, а потому часто показывал мне иконы и рассказывал о них. Меня заворожило сочетание золотого и красного — под впечатлением от икон я создал серию работ в 2010 году. В отличие, скажем, от импрессионизма, который изображает плывущую лодку и другие реальные предметы, икона использует символы. Это сближает ее с абстракцией.

Об искусстве site-specific

Меня всегда интересовала взаимосвязь живописи и архитектуры. Барочные церкви (как и русские храмы) — отличный пример того, как изображения встроены в пространство. Одну из первых site-specific-работ я сделал в 1995 году в Париже. А несколько лет назад начал сотрудничать с архитекторами и дизайнерами. Однажды итальянский дизайнер Алессандро Мендини работал над интерьерами итальянского отеля и предложил мне сделать инсталляцию для бара. Но я был занят, у нас были проблемы с коммуникацией, и в конце концов я объяснил, что не смогу сделать новую инсталляцию, и просто отправил несколько картин. Около года я не знал, что они с ними сделали, а потом оказалось, что Мендини развесил работы и перекрасил стены вокруг них. Получилось отлично. Другой интересный проект я создал для библиотеки имени Хосе Йерро в Мадриде: я сделал цифровые принты с текстом Хорхе Луиса Борхеса и покрыл ими внутренние стены здания.

О спутниковых снимках и Instagram (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации)

Когда я был ребенком, спутниковая фотография была прочно связана с военными секретами, холодной войной. Много лет спустя Google стали использовать спутниковые снимки, и я подумал: «Наконец-то!». Теперь у меня есть аккаунт в Instagram (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации), куда я загружаю только спутниковые снимки Земли. Я начал собирать их года четыре назад. Соцсети в некотором смысле владеют фотографиями, которые вы в них загружаете, — мне показалось забавным загрузить в Instagram (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации) фото из Google, которые Google затем начинают считать моими работами.

О поклонниках

Мои работы очень нравятся детям — композиции так просты, что они все правильно понимают. Еще один любопытный момент: 90% моих работ покупают в Европе, а не в США. Думаю, это связано с тем, что в Европе развивались неопластицизм, Баухаус, конструктивизм. Люди до сих пор интересуются ими и, увидев мои работы, понимают: «Ага, этот парень спорит с Малевичем и Мондрианом». В Америке этого нет. Сейчас в США творится непонятно что. Мы переживаем трудные времена, поэтому мне приятно знать, что моя аудитория обитает в Европе.

О диалоге со зрителем

Я вырос в те времена, когда говорили: «Не стоит рассуждать о картине, достаточно ее чувствовать». Но когда я смотрю на полотна Тициана или Рембрандта, я получаю большее удовольствие, если понимаю, что на них изображено: что это за богиня или исторический персонаж. Я верю в отношения между визуальными искусствами и дискуссией. Одна из моих задач как художника — быть частью диалога вокруг своего проекта. В этом помогают веб-сайты, социальные сети — ты делаешь проект где-нибудь в Германии, но его видят люди по всему миру.