«Самый суровый судья искусства — это история. А у истории нет жалости». Куратор ММОМА объясняет, в какие работы стоит вкладываться

A: Что вы думаете об идее привлечь не профессиональных кураторов, а обычных людей для создания выставочных площадок? Вы когда-нибудь сталкивались с подобным?

F: Я с подобным не сталкивался, но эта идея мне кажется удачной и очень современной. У меня довольно противоречивое отношение к современному искусству в целом, но я считаю, что это необычный способ оживить свою коллекцию и сделать ее понятнее для аудитории в условиях музейной экспозиции. Так о ней наверняка узнают. Ведь все эти люди не являются кураторами, у них разные взгляды на искусство. Некоторые разбираются в нем. Это показывает, что в дело вовлечены люди осведомленные. Господин Блистен, разумеется, и прочие. Но некоторые люди — необычный выбор для этой выставки. Мне кажется, они наполняют ее своей энергией. Привлечь их — отличный способ изменить правила игры. Мне нравится эта идея. И знаете, все получилось, это работает.

A: На открытии вчера там было много снобов. Однако в конце присутствующие выразили удивление, касающееся размеров фонда ММОМА и представленных экспонатов. Можете подробнее рассказать о своем отношении к современному искусству?

F: 18 лет назад со мной кое-что произошло. Я был раздражен, эта ситуация преследовала меня, но она оказалась своего рода пророчеством. Когда я открыл свою компанию, я был в Нью-Йорке, где общался с разными людьми. Я постоянно ходил на какие-то вечеринки, поэтому решил переехать в Нью-Йорк (тогда я жил в Париже) на три недели. И поскольку до этого я уже жил в Нью-Йорке, то много кого там знал. И вот я на ужине, посвященном открытию какой-то галереи, сижу рядом с миссис Леман, серьезной, интеллигентной женщиной. У нас завязался разговор об искусстве. И она спрашивает меня, откуда я столько о нем знаю. Я говорю: «Я вырос в этой среде, изучал историю искусств, и так далее, и тому подобное. И сейчас, когда у меня появились деньги, я занимаюсь коллекционированием». И знаете, что она отвечает? «Но зачем? Коллекционирование — это не любительское занятие». Вот так...

A: Это было не очень вежливо!

F: И я такой: «Ничего себе». А она продолжает: «Людям вроде вас достаточно посещать одну-две галереи, которым вы доверяете. И они должны все вам показывать. Вам не нужен арт-консультант. В современном мире так много разных художников, разных направлений. Вам может понравиться какая-то работа, но вокруг еще столько всего, чего вы не знаете. И вы никогда не поймете, какая из них действительно заслуживает внимания. Смысл не в том, чтобы выделить работу, которая покажется вам интересной. Коллекционирование — это серьезный труд». И я подумал: «Да отстань ты!» Это портит все веселье и делает весь процесс слишком серьезным. Я понимал, что отчасти ее слова справедливы. Все это приобрело большие масштабы. Когда я был маленьким, царствовал поп-арт, и вдруг я вырастаю — и он сменяется минимализмом.

A: Появляется Энди...

F: Точно! Я вырос на его искусстве. Вокруг царило множество значимых направлений. Я помню, как приехал в Нью-Йорк в 1980 и сказал своему отцу купить работу Ансельма Кифера, потому что она такая «неподъемная».

A: «Неподъемная» в смысле дорогая? Или большая по размеру?

F: Большая по размеру. Стоила она 20 тысяч долларов.

A: А папа не понял?

F: Папа не понял. Папе на тот момент было уже все равно, и я могу это понять. Чтобы доставить картину длиной четыре метра из Нью-Йорка в Париж, требуется немало усилий и все такое. Но я был прав. В то время люди проявляли большой интерес к новым направлениям, стали популярными работы Киа, Клементе, Кифера, Шнабеля. Все они, по сути, представляли одно направление, выходили примерно в одно время. Какие-то работы были хорошими, лучше остальных.

A: И эти художники считались лучшими представителями изобразительного искусства тех годов?

F: Да, точно. А вот те, кто был поумнее, коллекционировали Польке. Тогда все происходило в одно время, было сосредоточено в одном месте. Для тех, кто состоял в этом клубе, все было просто. А вот сегодняшние сделки, эти направления... Художников стало больше, есть вещи, которые трудно понять с точки зрения денег, потому что деньги тоже стали объектом искусства. Сейчас это уже не 20 тысяч долларов. 20 тысяч — стартовая цена за работу малоизвестного, начинающего художника. Сегодня мы имеем дело с сотнями тысяч. Такой масштаб все портит. Признаюсь как коллекционер: я снова начал покупать старых мастеров.

A: Я только хотела спросить о них! Я видела цены: на старых мастеров они гораздо разумнее, чем на современных художников.

F: Конечно!

A: Посмотрите, что делают большие музеи — Метрополитен, Лувр. Они начали смешивать современное искусство с древностью. Галереи делают то же самое, если они не слишком претенциозны и не пытаются продвинуть двух-трех художников, которых считают гениями. Скажите, вы посещаете биеннале?

F: Да. Я был на Венецианской биеннале в этом году. В прошлый раз я не ездил по личным причинам. Но я помогал Розенкранц с ее работой. Нужно было избавиться от застойного запаха в швейцарском павильоне. Этим мы и занимались. Было весело.

A: В Венеции, я уверена, вы внесли свою лепту. Но вы также были в Арсенале?

F: В Арсенале было много хорошего. Есть один художник, работы которого я покупаю так часто, как могу, — Мулен.

A: Давайте все же закончим разговор о ММОМА, чтобы закрыть тему. Я знаю, что вы посмотрели все экспозиции, которые там представлены. Увидели ли вы какого-нибудь русского художника, о котором подумали: «О, его работа мне по душе, я бы хотел добавить ее в свою коллекцию»? Может, там было что-то яркое, даже если не запомнилось имя.

F: Я не особо запоминаю имена, но мне понравилась одна работа, похожая на «Венецианский дож». Голубая краска на белом фоне. На другой стороне была еще красная картина с чем-то зеленым. Эти работы мне понравились. А в соседней комнате было что-то веселое, в духе поп-арта. Картина «Здесь продается Малевич» была забавной. Знаете, мне кажется, что знакомство с русским искусством — это как разговор по душам. Разговор, который начался в эпоху коммунистов, потому что народ был сплочен и не мог ничего высказать вслух. Поэтому и появились все эти отсылки и какие-то шутки, понятные только им. Язык такого искусства сложный, и в этих картинах наверняка много смысла, но я улавливаю не все, и это меня расстраивает. Когда я вижу их работы, то всегда чувствую себя чужаком. Именно поэтому я сделал такую подборку.

A: Ваш зал был вполне интернациональным.

F: Именно. Эти произведения русских художников словно говорили: «Я не принадлежу этому месту. Я хочу показать нечто, что сам не до конца понимаю». И сделать вид, что я умный. Я не настолько умный. Я решил сделать что-то в духе того, что у меня дома, смешать стили и выставить работы, которые мне нравятся, нежели просто какую-то мешанину. Я не куратор, я не хотел строить из себя кого-то, быть претенциозным. Поэтому все получилось именно так.

A: И все завидовали тому, что у вас получилось. «У него все так минималистично, так роскошно, комфортно».

F: Возвращаясь к отношениям с современным искусством. Я работаю в индустрии роскоши уже много лет, и сегодня я рассматриваю современное искусство как нечто неприкосновенное, то, что делается для небольшой группы людей, которые ищут уникальные экземпляры. Я помню, что мои родители, которые были коллекционерами, всегда искали что-то, чего не было у других. Уорхол был прав: теперь людям нужно именно то, что есть у других. Потому что это было в музее и вы можете сказать: «Это было в музее». Современным миром правит не искусство, а роскошь. Это как ходить с сумочкой от Louis Vuitton.

A: Точно!

F: Я немного волнуюсь по этому поводу, но у меня есть два принципа, в которых я уверен. Мне нравятся раритетные вещи, потому что я старомодный. Самый суровый судья искусства — это история. А у истории нет жалости — и через пару лет то, что было модно, устаревает. И вкладывать деньги в такие вещи очень опасно. А еще я ненавижу быть частью стада. И теперь, когда у меня свой бренд, меня спрашивают: «Ну почему ты не хочешь приходить на эти открытия или встречи?» Может быть, я и смотрю на вещи слишком серьезно, но это против моих убеждений. Зато я верен своим принципам.

A: Отлично сказано.