Как менялись стандарты женской красоты с XV по XX век

В далекие Средние века тело воспринимали как футляр для души, и демонстрировать красоту этого футляра считалось грехом. Под плотными, наглухо закрытыми одеждами было трудно разглядеть, как сложена твоя избранница. Да это было, впрочем, и неважно: главным критерием красоты была... кожа! Страшные болезни оставляли пятна не только на ней, но и на женском будущем. Поэтому воду пили, что называется, с лица — желательно чистого, нетронутого всевозможными средневековыми заразами. И дело тут вовсе не в эстетике: так мужчины вычисляли девушек, способных родить здоровых наследников.

В эпоху Возрождения идеальным считалось все, что выглядело здоровым. Поэтому красотки были не худыми и не толстыми, но обязательно с покатыми плечами и чуть заметным животиком. Мода на светлую кожу никуда не исчезла: теперь главным врагом женской красоты объявили загар — признак неблагородного происхождения. Любительницы понежиться на солнышке рисковали не только внешностью и перспективами замужества, но и жизнью: привычной нам косметики не существовало, а все, что могло отбелить кожу, содержало смертельно опасный свинец.

К 17 веку идеалы красоты достигли размера plus size. Великий Рубенс за всю свою карьеру, кажется, не написал ни одной худышки — и до сих пор мы зовем пышнотелых красоток «рубенсовскими». Хорошее, должно быть, было время, когда целлюлит был не поводом для осуждения и злых шуток, а признаком «сытой» жизни и красоты.

Спустя 100 лет после Рубенса дамы решили, что нет ничего прекраснее юности, с ее розовыми щечками, тонкой талией и маленькими ножками. Поэтому на модный пьедестал взошли румяна, тугие корсеты и туфельки с изогнутым каблуком. Наряды стали напоминать пирожные со взбитыми сливками и кремовыми розочками, и скрывались за этим нарочитым декором самые настоящие кокетки — для них «естественно» было синонимом слова «безобразно».

Однако на рубеже 18 и 19 столетий произошло нечто странное: женщины вдруг отказались от некогда необходимого, но по факту совершенно бесчеловечного предмета гардероба — корсета. Модницы вдохновлялись идеалами Античности, а античные дамы и подумать не могли, что одежда может нещадно сжимать их ребра, — это же противоестественно! Поэтому современникам Наполеона Бонапарта выпала удивительная честь: они влюблялись в красоток, свободных от стальных объятий моды.

Но прошло несколько лет — и мода отыграла назад свое право делать с женским силуэтом все что угодно, даже несмотря на исходные данные.

В эпоху художника Карла Брюллова первыми красавицами считались натуры романтические. Они обязательно носили корсет, чувственно обнажали плечи и завивали у висков игривые локоны, а на балах томно обмахивались веером, напуская на себя мечтательный вид и стреляя пылкими взглядами в симпатичных кавалеров.

В идеальном женском силуэте начала 20 столетия угадываются линии, которые спустя полвека станут фишкой Мэрилин Монро: пышный бюст, тонкая талия, выразительные бедра — пропускной билет в ряды красавиц. Это было время насыщенной женственности, которой прогресс наступал на пятки. И пока дамы вновь шнуровали корсеты, один очень талантливый мужчина придумал, как сбросить с парохода современности эти мучения. Мужчиной был модельер Поль Пуаре, и он показал миру, что женские платья можно кроить так же, как мужские рубашки: свободно и по естественной фигуре.

Идеи Пуаре подхватил водоворот истории: Первая мировая заставила женщин забыть о красоте и вспомнить об удобстве. Но война закончилась, а возвращаться к прежним идеалам не хотелось. Эпоха «Великого Гэтсби» подарила нам новый тип женственности: по-мальчишески озорной, яркой, свободной. Девушки-флэпперы стриглись коротко, передвигались быстро, жили стремительно.

Но этот идеал стал последней большой монетой в копилке стандартов красоты: за последние сто лет в требованиях к женской внешности не придумали ничего нового. Мэрилин Монро считалась бы красоткой и в начале 20 века, Эди Седжвик, муза Энди Уорхола, стала бы идеальной героиней Фицджеральда, а современные модели plus size так и просятся на полотна Рубенса. История словно пытается нам намекнуть: за идеалом не угонишься, а на крутых поворотах можно упустить главное — себя и свою неповторимую красоту.