Вита Буйвид: «Мне потребовалось полтора года, чтобы вернуться в состояние художника».

С какого момента началось ваше увлечение фотографией?

– Примерно в 10-летнем возрасте я попала в компанию замечательных людей и педагогов, среди которых был удивительный человек по имени Марлен Матус, основатель днепропетровского фотоклуба и днепропетровской школы фотографии. Он также был руководителем детской анимационной студии, где мы и познакомились. Я хотела быть художником и не собиралась заниматься фотографией: мне было важно работать с красками, а запахи химикатов и мокрые руки мне совсем не нравились.

Получается, что ваш интерес к фотографии и живописи развивался параллельно?

– Не совсем. Я уже в 5 лет знала, что стану художником, а мой путь в фотографию начался значительно позже и протекал плавно: окружение сильно повлияло на это.

В одном из интервью вы рассказывали историю про мамин подарок, в котором были краски, панорамные фотографии Санкт-Петербурга и красные резиновые сапожки. Выглядит как своеобразный знак...

– История такая: моя мама была в командировке в Ленинграде и в спешке купила мне краски. Когда коробку открыли, оказалось, что краски в тюбиках: видимо, это была настоящая ленинградская акварель. Мама очень расстроилась и сказала мне, что такие краски используют только настоящие художники. «Значит, надо становиться настоящим художником», – подумала я про себя. Были и красные резиновые сапожки завода «Красный треугольник». Они красные и завод красный – это вызывает в голове определенные ассоциации. И панорамную фотографию я с тех пор люблю: вижу жизнь горизонтально.

Ваши последние работы стали более личными. Вы не испытываете неловкости, раскрываясь таким образом перед зрителем?

– Я как в туркменской народной песне: «Что вижу – о том пою». Вообще, глубина творчества художника определяется глубиной его жизни. Понятно, что я становлюсь старше и идеи, которые бродят в моей голове, накладываются на мои взгляды, и на выходе получается более личный материал. Стоит ли личное выносить на обозрение публики? Художнику можно. Если помимо личного удается затронуть более широкую проблему – очень хорошо. Мы ведь все похожи, и наши проблемы по большей части совпадают: в разных городах, странах и социальных группах они одни и те же. Поэтому я не считаю, что это некий эксгибиционизм. Иногда я действительно стесняюсь выставлять личные проекты, но мне удается абстрагироваться.

Расскажите о ваших семейных сериях. Например, «Шкуры семейства Бобровых», «Семейный портрет в интерьере», «Familia» в вашем прочтении выглядят достаточно тревожно. С чем это связано?

– Идея семейного портрета в интерьере выросла постепенно. Когда я впервые в 2000 году занялась стрит-фотографией в Париже, поначалу снимала людей со спины или сбоку: тогда во Франции уже существовал закон, что нельзя фотографировать человека без его разрешения. Рассматривая эти фотографии, я увидела сплошные спины, и меня это заинтересовало – в моей голове зародилась идея. Уже позже я снимала заказной семейный портрет и неожиданно увидела, как интересно он выглядит со спины.

А вообще, семейные проекты я делаю потому, что у меня сложные отношения в семье – меня эта тема очень волнует. Например, проект «Familia» с телесными повреждениями, от которого многие просто шарахаются. Катрин (Катрин Борисов, арт-директор галереи RuArts) не любит эту серию и даже пыталась уговорить куратора исключить проект из выставки в ММОМА. Но ведь проект не про телесные повреждения, а про психологические травмы. У всех они разные, и «Familia» – это попытка их визуализации. «Шкуры семейства Бобровых» – это совсем другое. Кроме того, «Бобровы» интересны технически. Сейчас фотографию можно напечатать на всем, чем угодно. В какой-то момент я подумала: что же можно напечатать на мехе? Шкуры, что же еще!

Вы в какой-то момент поняли, что можно печатать на чем угодно, увидели какой-то мех и захотели с ним что-то придумать или наоборот?

– Бывает, у меня сначала появляется идея, а потом я вижу способ ее реализации, а иногда наоборот – иду «от материала». Мне кажется, сначала я услышала, что можно напечатать фотографию даже на мехе, а потом стала думать, что же мне напечатать. Пейзаж первым пришел в голову, но я не снимаю пейзажи – это скучно. В конце концов я поняла, что нужно напечатать «шкуры» живых людей. Мне очень весело было это снимать, ведь эти шкуры – реально сфотографированные спины моих друзей. С младенцем все было легко, а взрослых приходилось снимать со стремянки по частям, а потом с помощью фотошопа соединять – не хватало высоты студии, чтобы снять полный кадр. С котом было сложно: попробуйте удержать животное в таком положении! Это кот Вани Лунгина по имени Махно – намучился. Я горжусь тем, что это фотография.

А какая ваша самая любимая работа? Что вы бы назвали своим прорывом?

– «Бобровых» люблю – это как раз прорыв. «Как я провел лето» тоже люблю, хотя мне без танков больше нравится. Я человек практичный: все эти «группы войск» пришиты тонкими нитками, и их в любой момент можно убрать, оставив прекрасные картины моего детства. Еще «Пиономанию» люблю: эту серию не все понимают до конца, не дают себе труда предварительно что-то почитать, вдуматься. После «Пиономании» кто-то мне сказал, что я совсем сошла с ума, решила превратиться в коммерческого художника и рисовать цветочки – а там ведь серьезная подоплека. И еще это невероятный живописный прорыв! Если вы подойдете и близко посмотрите на работу, то увидите живопись поверх фотографии, тончайшую работу акварелью. И уже неважно, есть ли под этим фотография или нет. Иногда мне даже не верилось, что это сделала я.

У вас есть несколько проектов, которые выступают в качестве социального комментария политической обстановки в России, Украине и в мире. В том числе серия «Как я провел лето».

– Это сейчас они воспринимаются как конкретный комментарий, а когда я их делала, был комментарий абстрактный. Это вечная тема – все время где-то идет война, – просто сейчас она стала к нам географически ближе, чем раньше. Но опять же, это произошло не сознательно: художник работает на интуитивном уровне. У меня много таких работ: они сделаны чуть раньше, чем происходит событие, которое в них отражено. Это нормально для художника, но иногда пугает: закрадывается мысль, что причинно-следственная связь нарушена, все происходит наоборот и мы сами влияем на будущее. Как будто подключаешься к каким-то каналам и «ловишь» эти идеи. Никто не знает, откуда они приходят. Или наш мозг их генерирует, или они как-то иначе попадают в голову.

Это вы о проекте «Пиономания»?

– «Пиономания» в том числе. Я начала работать над ним примерно за год до появления новых законов в 2013 году.

А что вы скажете про вареники?

– С варениками все просто: там не было никакого предвидения, а только прямая реакция на последние события в Украине. У меня не могло не быть реакции, ведь я там родилась. Пробитый гвоздем вареник с вишней – это точный образ. Трактовать этот проект можно как угодно, и на выставке мы даже экспликацию к этому проекту не даем.

Вы всегда развивались самостоятельно и никогда не входили ни в одно творческое объединение, которые так часто встречались в 90-е. Почему?

– Мне сложно находиться в рамках какого-то объединения. Кроме того, я считаю, что любой групповой проект изначально содержит в себе конфликт. А конфликты я не люблю. Конфликт может произойти и с самим собой, а между двумя и более людьми он случится неминуемо – через полгода, через 20 лет... Со скандалом или без, но объединения все равно разваливаются. Хотя группой легче продвигаться, но у меня не получается так.

Не было ли это связано с тем, что вы хотели сохранить свой личный почерк и не поддаваться чьему-либо влиянию?

– Я не ставила себе задачу сохранить собственный почерк: это должно было произойти естественным путем или не произойти вовсе. Скорее всего, я просто не нашла идеальной группы или партнера. Я бы с радостью делала что-то совместное – это даже полезно, но когда начинается диктат, я не выдерживаю. С почерком это никак не связано – почерк ведь можно сохранить и в рамках группы. Я сейчас с нескрываемым восторгом наблюдаю за деятельностью объединения PARAZIT из Санкт-Петербурга. Конечно, я не знаю, что у них происходит внутри и как у них происходят обсуждения, как они выбирают работы и делают групповые выставки, но те проекты, которые я вижу, созданы людьми с индивидуальным почерком, существующими в рамках одной группы. Вот если бы я все же вернулась в Петербург, наверное, попросилась бы к ним.

В вашем творчестве всегда было много иронии, юмора и при все при этом – оптимизм. Не возникало ли у вас творческой депрессии?

– У меня был один серьезный депрессивный период. Когда я переехала из Петербурга в Москву, некоторое время снимала для глянцевых журналов, искренне считая, что продолжаю заниматься искусством. Но позже поняла, что это не так. Совсем не потому, что глянцевые издания плохие, нет. Здесь совпало несколько факторов: кризис 1998 года, отсутствие бюджетов. Сменились редакции многих журналов, съемки стали проще, рамки стали жестче. Это сейчас есть шоу-румы, где можно брать одежду для съемок, а раньше вещи из магазинов нужно было возвращать в идеальном виде по гарантийным письмам.

У меня было много разных идей, но в такой ситуации мало кто хотел устраивать сложные съемки. Правда, однажды мне удалось затащить Машу Макарову (группа «Маша и Медведи». – Прим. ред.) под воду для съемки в журнале ELLE: нашелся дизайнер, пожертвовавший платьем, нашли визажиста, который сделал водостойкий макияж, я раздобыла камеру для подводной съемки. Все было прекрасно – даже то, что Маша не умела плавать. Меня интересовали такого уровня съемки, а в студии мне было скучно. Я человек радикальный и резко прекратила этим заниматься. И тут наступил кризис: мне потребовалось полтора года, чтобы вернуться в состояние художника. Оно немного отличается от этой журнальной жизни, хотя я искренне ее люблю.

Это было мучительно, и я даже на какой-то период уехала жить на Гавайи. Но это не помогло, и через полгода я вернулась. Конечно, я не говорила никому об этом и продолжала делать вид, что все хорошо, но если вы посмотрите по датам выставок, то найдете промежуток. Когда я вернулась в рабочее состояние, я уже делала по 3–4 новых проекта в год. У меня было ужасное чувство утраченного времени, но потом я все обдумала и поняла, что приобрела какие-то навыки, освоила методы съемки, которым никогда бы не стала обучаться при других условиях. Опыт студийной съемки пригодился в новых проектах.

А в чем особенность этого «состояния художника» и чем оно отличается от того, в котором вы пребывали?

– Сформулировать сложно – это особое состояние. Оно влияет на все: что человек думает, как он думает, что читает, даже что ест, из чего. Например, я очень люблю есть черную пасту из черной тарелки. Если мне кажется, что это слишком скучно, я добавляю туда вяленые помидоры – такие спагетти «Стендаль». Очень красиво и вкусно. Может показаться, что это дизайнерский ход, но тут даже дело не в цветовых сочетаниях, а в том, что «просто» поесть не получается. Может быть, это не самый удачный пример, но все из-за того, что описать словами это состояние невозможно.

В какой-то момент вас записали в феминистки. Сами вы причисляете себя к их числу?

– Из-за сложных отношений в моей семье у меня феминизм врожденный, как бывает врожденная грамотность. При этом я ничего не декларирую и ничего не пропагандирую – просто живу так. Я такая, какая есть, и не собираюсь доказывать, что действую не как феминистка, а по-другому. У нашей страны странная история: то, за что западные феминистки боролись много лет, у нас уже давно сделано. Например, равная оплата труда. При этом какие-то другие вещи совершенно чудовищны, и для радикальных феминисток тут огромное поле для борьбы. Этим заниматься нужно серьезно и последовательно, а у меня другая сфера интересов, поэтому я себя не причисляю к этому движению. Я такой феминист-любитель.

Одним из ваших самых забавных проектов можно назвать произведение «Мужчины в ванне». Почему мужчины именно в ванне?

– Честно говоря, я ничего забавного в нем не вижу. Это был мой первый осознанный проект. В начале 90-х я стала выезжать на выставки за рубеж, и вопрос «над каким проектом вы работаете?» вызывал у меня недоумение. Я могла снимать какую-то серию, но это не настолько долгоиграющая история, как проект, который можно делать 10 лет. В Амстердаме мы с Беллой Матвеевой некоторое время жили в сквоте на канале Oudezijds Voorburgwal у музыканта, влюбленного в Россию. Вскоре сквот расселили, и нашему знакомому дали квартиру, в которой он установил ванну: для Амстердама это редкость. Манфред ее даже кафелем обложил, как в Советском Союзе. И если раньше мы с ним беседовали о литературе, музыке, искусстве, кино, то тут все разговоры свелись к этой ванне. Он так утомил своими рассказами о ее установке, что я ему предложила в ней сфотографироваться, чтобы пресечь эту беседу. И тут у меня «щелкнуло»: я поняла, над каким проектом буду работать. Стала снимать мужчин в ванне.

Один раз в Whitney Museum (Whitney Museum of American Art. – Прим. ред.) я даже предложила Биллу Виоле (Билл Виола – современный американский художник, работающий в жанре видеоарт. – Прим. ред.) поучаствовать в проекте. Он обещал позировать мне в Петербурге. Этого не произошло, но все равно получилась очень интересная подборка не просто мужчин, а деятелей культуры в ванне.

У меня большой список людей, с которыми я договорилась, но еще не сняла по каким-то причинам. Когда мы начали готовить материал к выставке, все дружно пришли к выводу, что нужно доснять проект и сделать книгу: будет видно разницу между 90-ми и современностью. На каждого мужчину тратила ровно 1 пленку, 36 кадров – ни больше, ни меньше. Если я продолжу – а я продолжу, – то расчехлю свою пленочную камеру и опять буду снимать на черно-белую пленку.

Вы относите свои работы к какому-то жанру, направлению? Как вы относитесь к ярлыкам?

– С одной стороны, я ярлыки не люблю, а с другой – я бы хотела, чтобы кто-то мне уже сказал, к чему это относится. Возможно, потом это как-то и назовут, не знаю. Я очень рада, что Сергей Попов, куратор выставки в ММОМА, построил ее так, что я сама себя вижу цельным художником и вижу, в каком направлении мне двигаться дальше. Выставка для этого художнику и нужна, чтобы понять, что он сделал и куда дальше идти.

А вы можете поделиться, в каком направлении собираетесь двигаться?

– Вкратце это выглядит так: я пришла в фотографию из живописи и уйду из фотографии обратно в живопись. Сейчас я совмещаю фотографию с живописью, но мне давно хочется вернуться к чистому жанру. Недавно Сергей Попов проводил в своей галерее круглый стол на тему проблем живописи: я готова была сразу после этого круглого стола ехать за холстом, потому что совершенно точно определила для себя, что буду делать. Мне хочется, чтобы уже скорее открылась выставка и я могла приступить к новому этапу.