Евгений Цыганов: «Нам сложно объединяться во имя чего-то, проще дружить против»

Вы давно хотели заняться режиссурой?

В общем, все, кто учится в театральном вузе, делают какие-то свои работы, так что сама по себе постановка пьесы – не совсем новая для меня ситуация. Но как факт, что в репертуаре есть спектакль, режиссером которого числюсь я, да, это впервые. Когда Ольга Мухина написала «Олимпию» и стало понятно, что она вызывает очень неоднозначные реакции, у меня был разговор с худруком, который сказал: «Ну раз тебе это нравится, то, может быть, возьмешься за эту историю?» Во мне взыграло любопытство, я находился в конфликте с собой, понимал, что это достаточно амбициозная идея и что пьеса сложная.

Что именно вам понравилось в «Олимпии»?

Многие драматурги, пишущие о нынешней жизни, хотят найти в ней какую-то червоточину. В общем, для драмы это нормально, потому что драма не может быть бесконфликтной. В «Олимпии» же, хоть и описывается распад и семьи, и в некотором смысле общества и человека, удивительным образом все проникнуто любовью к каждому из персонажей. В спектакле есть очевидно главный герой, есть его противник, но и отрицательный герой выписан с некоторой степенью оправдания: он отец, любит свою дочь и так далее. И мне нравится, что в пьесе нет финальной точки. Когда история личная, в ней и не может быть точки, потому что пока мы продолжаем жить, ничто не останавливается. Главная тема, которую я уловил в этой истории, – конечно, тема краха, близкая любому человеку. Но там же очевидна и тема надежды: человек, проходя через крах, должен понимать, что это нормальная часть пути. Еще это история про первый раз. Первый раз, когда ты видишь танк на московской улице, первый раз, когда узнаешь о том, что кто-то умирает, когда пробуешь кока-колу, встаешь на лыжи или на ролики, первое свидание. Измена, предательство – это все происходит в первый раз, а значит, становится очень важным событием, самым главным именно в конкретный момент. Есть два пласта – исторический и личный. В «Олимпии» все очень ловко переплетается, потому что в стране в этот момент происходит путч, а у этого мальчика – его первая ночь с девушкой.

Действие «Олимпии» начинается в 1975 году, когда рождается главный герой. В каком году оно заканчивается, как вам кажется?

Я считаю, что сейчас. Поскольку там есть тема зависимости от героина, герой теряет счет времени и, уйдя в параллельную реальность, говорит: «Тушите свет, все, я не хочу больше». Для меня это первый финал в истории с двумя финалами. Второй – надежда на то, как этот мальчик дальше будет жить со своим опытом краха.

Герой пьесы Стечкин родился в 1975-м, вы – в 1979-м. Насколько он вам близок?

Меня иногда спрашивают, насколько «Олимпия» – «фоменковская» история, как она вписывается в репертуар, к которому привыкли наши зрители. Но ведь драма, наверное, происходит и на рейве, и в ресторане, где угодно. Помню, в конце 1990-х шел разговор о том, что сейчас появится совершенно другое поколение, которое не знает, кто такой Ленин. Вот, говорили, это поколение сейчас вырастет, и это будут граждане мира, они будут отличаться от нас, потому что не шли на компромиссы и не знают страха. В итоге именно сейчас жизнь показывает, что это утверждение под большим вопросом. Опять пошли разговоры о том, что есть «мы», а есть какие-то «они» и что мы классные, а они плохие, хотя на самом деле «мы» от «них» не так уж и отличаемся. Нам очень сложно объединяться во имя чего-то, проще дружить против. Это вопрос манипуляции обществом. Это не обвинение какой-то конкретной стороны, здесь много заинтересованных сторон, которые не будут договариваться между собой.

У вас был когда-нибудь карьерный план?

Был. В 16-17 лет я понял, что мне неинтересно стать только артистом, что хочу попробовать многое. Было бы здорово распланировать всю жизнь и посвятить пять лет театру, следующие пять – музыке, еще пять – кино или живописи. Здесь речь не о карьере, а о попытке организовать свою жизнь. Это даже был не план, а фантазия о том, чтобы с каждым следующим годом возвращаться на десять лет назад, то есть прожить год без интернета, следующий – без телефона, следующий – без компакт-дисков или электронных носителей и так далее. И в течение 10 лет окружить себя патефоном, книгами и кисточками. Понятно, что это была детская фантазия.

Полгода назад вам исполнилось 35 лет. У вас есть ломка от перехода на другие возрастные роли?

У меня лично ломка возникает от повторений. Грубо говоря, «папа» – это немного функция. Хочется, чтобы помимо функции в роли еще была какая-то личная история. В этом смысле может надоесть и мальчиков играть. Если ты накачанный и бритый, вот ты играешь одного бандита, второго, и если ты зарабатываешь и внутри обладаешь страстью к этой профессии, конечно, у тебя будет все хорошо. Многие же серьезные артисты – Папанов, Миронов – прекрасно осознавали, что их используют как комических народных героев, однако сами любили совсем другие роли. Но хотя меня иногда обвиняют в том, что «Цыганов он везде Цыганов», я в общем не могу пожаловаться. Да, приходится отказываться от роли следователя, если год назад уже играл следователя. Мне недавно предлагали в «Духлесс 2» милиционера играть, я с очень большим уважением отношусь ко всей съемочной команде, но понимаю, что это диагноз. Милиционеры, конечно, тоже могут быть разными, но я понял, что не хочу быть «милиционером всея Руси». Может, я зажрался, но мне изначально казалось, что я иду в эту профессию, потому что действительно люблю кино и театр.

Говорят, вы снова собрали группу «Гренки», которую распустили несколько лет назад.

Нет, мы собираемся время от времени, есть затея начать записываться, но она уже много раз проваливалась: все очень занятые люди.

Уже не получается, как в 20 лет?

Нет, не получается. В 20 лет у тебя выбор – или портвейн на лавочке, или музыку поиграть. А сейчас – кто-то администратор в театре, кто-то спектакль выпустил, например, Олег Долин в РАМТе, кто-то снимается бесконечно, кто-то продюсер на ТВ. Сказать: «Давайте два раза в неделю встречаться» – поди всех собери. Может, когда-нибудь.